Remembering speechlessly we seek the great forgotten language, the lost lane-end into heaven, a stone, a leaf, an unfound door.
Вощем, Белив закончился, никто не победил (хотя, честь по чести, должны были победить Псы, которых я так и не осилила просто из-за нехватки времени). Я была автором серендипной серендипности про Золотое трио. Текст под катом.
Фанфик по заявке №23
Рон Уизли/Гарри Поттер/Гермиона Грейнджер. А-. Это - наиболее логичное развитие событий.
Название: Serendipity
Автор: Megumi
Бета: Jalina ( :JaDa:)
Рейтинг: R
Тип: слеш, гет
Пейринг: Рон Уизли/Гарри Поттер/Гермиона Грейнджер
Жанр: романc, флафф, POV героев
Аннотация: Это – наиболее логичное развитие событий. Они были слишком близки друг с другом, чтобы остановиться. Друзья они, любовники или семья – покажет время, а сейчас расставлять красные флажки еще не пришла пора. В этой истории они сами расскажут, как трех человек свяжет любовь, которая и движет всем в их жизни по сей день.
Отказ: персонажи и мир принадлежат Джоан Роулинг, мой лишь сюжет
Комментарий: написано на Фест редких пейрингов «I Believe»
Предупреждения: нецензурная лексика, легкий ООС.
Статус: закончен
SerendipitySerendipity
Часть первая, рассказанная Гарри Поттером: Гермиона Грейнджер и Рон Уизли
Гермиона и Рон дополняют друг друга. Наверное, в моем сознании они слились в единое целое еще в тот первый месяц после окончания Хогвартса, тот жаркий июль, когда мы без умолку делились друг с другом планами, гуляли по Косому переулку, обедали мороженым у Фортескью и беззаботно пытались найти себе жилье в Лондоне. Гермиона хотела пойти учиться в Университет, а Рон тогда передумал идти в школу авроров и решил доучиться в профессиональном колледже магических иллюзионистов, чтобы потом работать с близнецами. Тогда же они начали чувствовать этот жест, который было трудно не заметить: они держались за руки всегда, когда были рядом, когда им нужна была поддержка друг друга.
Не поймите меня неправильно, они не переставали быть моими друзьями ни на минуту. Мы и в тот месяц не лишились ощущения трио, в котором каждый ведет свою партию, нет. Гермиона и Рон были по-прежнему верными моими союзниками, и именно благодаря им я не бросил свою затею с авроратом и сдал в итоге этот экзамен (пусть и были мои страдания поистине мученическими ближе к концу аврорской школы). Просто в тот месяц мне пришлось быть осторожным. Я не хотел стать третьим лишним, я не хотел чувствовать эту неловкость всякий раз, когда Рон приобнимает так интимно Гермиону за талию, целует в щеку, а та заливается смущенным румянцем. Одно время я думал, что, пока Джинни рядом, у меня получится придерживаться линии двойных свиданий, а потом – семейной дружбы. Правда, потом эта иллюзия растворилась, прямо когда Джин посмотрела на меня виновато в ресторане, дотронулась до руки и произнесла негромко: “Давай расстанемся?”
У нее не было причин хотеть этих отношений, правда - я постоянно пропадал в аврорате, а свободное время предпочитал проводить с Роном и Гермионой, которые никогда не были против пойти в бар и расслабиться, сочувственно выслушать рассказ о моих тяготах службы, похлопать по плечу и рассказать пару анекдотов – у меня почему-то не лежала душа к тому, чтобы сесть рядом с Джин и пожаловаться ей на свои лишения, а потом смотреть, как она сердито сдвигает брови и молвит что-то вроде: “Соберись, тряпка, будь мужчиной”.
С Гермионой и Роном этих проблем не возникало, потому что и фразы-то не было – я никогда не слышал от них упреков или укоризненных вздохов о том, что я как-то не соответствую их представлениям о Гарри Поттере. Они просто принимают меня таким, какой я есть, и смотрят они на меня одинаковым взглядом, словно у них две пары одинаковых очков, которые удивительно похожи на мои.
В тот месяц, когда я пытался приглашать Джин на наши посиделки, у нас толком ничего не вышло – мы втроем смеялись и рассказывали наперебой истории из своих учебных заведений, а Джинни мялась и пыталась вставить пару слов о Хогвартсе, иногда сердито хмурилась, когда Рон пытался пошлить, а в конце вечера обычно извинялась и быстро удалялась. Ей не нравилось выпивать с нами, она не понимала наших шуток, да и ценности были какими-то разными, если честно. Наверное, из-за этого осознания я и пришел к тому состоянию, когда я часами мог лежать на кровати и смотреть в потолок, перебирая в памяти моменты неловких пауз и расслабленного дружеского хохота. Тогда я и открыл для себя это случайное, совершенно неожиданное понимание: я никогда не буду для своих друзей третьим лишним, если я перестану воспринимать их близость как нечто, куда мне доступа нет. Перед глазами у меня стояли лукавый взгляд Гермионы и одобрительная усмешка Рона в момент их объятий, когда я, наконец, понял – если они позволяют мне это видеть, то я допущен в эту святая святых.
Возможно, подумай я так на год ранее, я бы отмел эту мысль как слишком слабую, даже женственную, но на самом деле у меня всколыхнулось что-то в груди, когда я подумал о своих друзьях – самых близких, на самом-то деле. Тогда я и совершил это открытие: Рон и Гермиона, какими бы они ни были близкими друг с другом, никогда не смогут понять, насколько ценный подарок сделали мне своей любовью.
И в очередной раз тогда я улыбнулся, вспомнив, что Дамблдор был прав: любовь защищает нас всегда, даже если человек, дарящий ее, не с нами.
Часть вторая, рассказанная Роном Уизли: Гермиона Грейнджер и Гарри Поттер
Впервые я заметил тот взгляд в декабре, незадолго до Рождества. Гермиона проводила Гарри глазами и долго еще смотрела на нашу входную дверь, хоть и держала руки на моих, хоть я и обнимал ее сзади, как она любит. Мне не понравился этот взгляд тогда – да и кому вообще понравится, когда тот, кого любишь, смотрит в другую сторону?
Помню, я тогда спросил у нее, что происходит – а она неловко отшутилась. В постели в ту ночь, отдышавшись и прильнув ко мне, она начала говорить – негромко, словно боялась меня разбудить. А я только делал вид, что сплю, и, кажется, она об этом догадывалась, потому что те ее слова были предназначены не для стен – для меня.
“Я люблю тебя, Рон”. Это я знал и так, но улыбку сдержать не смог – возможно, это меня и выдало, потому что продолжила Гермиона чуть громче. “Я люблю тебя, и поэтому хочу быть откровенной. Я запуталась...”
Я редко слышу в ее голосе эту жалобную интонацию, да и слова эти с ее губ слетают крайне редко – в конце концов, это ведь Гермиона, та-самая-всезнайка, уверенная в себе молодая женщина, которую даже я и даже в мыслях не могу представить “девушкой”. Тем острее я чувствую эти ее слова, тем напряженнее они заставляют меня вслушиваться в поток мыслей.
“Что-то не так, что-то со мной происходит, когда Гарри рядом. Я знаю, что ты ревнив, но дослушай, пожалуйста”.
Она молчит долгое время, словно собирается открыть мне секрет мадридского двора. Да знаю я все, знаю, Мерлин вас двоих дери, вижу, не слепой – и то, как Гарри иногда на тебе задерживает взгляд, и то, как ты отдергиваешь руки.
Мне больно слышать от тебя, Гермиона, что ты меня любишь, когда я вижу, что вы с Гарри друг с другом ближе, интимнее, доверительнее. Мне больно слышать от тебя эти слова, когда ты все еще тяжело дышишь в нашей с тобой постели.
Я хочу все это сказать, а потом происходит невероятная, счастливая случайность.
“Я никогда от тебя не уйду по собственному желанию. Я люблю тебя, правда, чем хочешь клянусь, Рон. С тобой я чувствую себя в безопасности, с тобой я могу делиться всеми своими страхами и надеждами, и для меня это самая настоящая любовь”.
Хочется наброситься на нее, поцеловать, заорать на весь Косой – да, да, да! Для меня она тоже такая! Я тоже хочу тебе доверять, я хочу с тобой жить, я хочу делить с тобой все, Гермиона, вплоть до волшебной палочки!
Но я держусь, потому что люблю. Я молчу, почти что усилием воли сдвигаю губы вместе и продолжаю дышать ровно и неглубоко, как во время создания иллюзии.
“Но... я хочу, чтобы ты знал, что, когда Гарри рядом, меня что-то колет. В сердце, если так можно выразиться”, она делает паузу и прячет лицо у меня на груди, обнимает как-то так тепло и беззащитно, что у меня и в мыслях теперь нет побуждения отвечать, желания напуститься на нее с упреками. Сейчас мне Гермиону хочется защитить, помочь разобраться, утешить.
“Я поговорю с ним на выходных. Спрошу, что мы будем с этим делать... и я хочу, чтобы ты присутствовал”, она говорит это уже увереннее, в голосе слышна дневная Гермиона, не позволяющая себе быть слабой. Кажется, это решение, которое она приняла сама, придает ей сил, чтобы уснуть спокойно, так что я не знаю, слышит ли она мой ответ.
“Я непременно буду, Гермиона”, шепчу я и запускаю пальцы в ее волосы, ласково перебираю пряди ее упругих кудрей, улыбаюсь в ее макушку. С тем, как быстро Гермиона принимает решения, как доверчиво она полагается на мое согласие и одобрение, чтобы двигаться дальше, мне редко приходится чувствовать себя по-настоящему ответственным за что-либо в ее жизни, и подобные моменты, когда мы с ней приходим к равновесию, меня что-то словно отпускает, падает со спины груз. Засыпаю я в ту ночь с ощущением, что, даже если два моих лучших друга решат стать ближе, даже если Гермиона попытается со мной договориться о какого-то рода условном делении ее на нас двоих, на меня и Гарри – я вряд ли буду протестовать.
Часть третья, рассказанная Гермионой Грейнджер: Гарри и я
Страх быть непонятой – самый большой в моей жизни. Еще до того, как я прибыла в Хогвартс, до того, как узнала, что принадлежу к миру магии, я уже была своего рода изгоем. В первом классе начальной школы я начала свой первый день учебы с того, что уткнулась в напечатанную на форзаце старого учебника периодическую систему элементов и стала ее читать – вслух, но не очень громко. Тогда я надеялась, что другие дети восхитятся тем, как я умна, спросят, что это такое я читаю, попросят объяснить. Этого не произошло.
Взамен меня наградили званием “всезнайки”, “заучки” и еще кого-то.
В Хогвартсе изменилось немногое. Большинство продолжало за глаза называть меня задротом, и я знала, что меня считают занудой и правильной “хорошей девочкой”. Возможно, тот удар, который я подарила выскочке Малфою, что-то и изменил в их глазах, но не сильно – даже на выпускном я услышала о себе, что “зазналась из-за превосходных Т.Р.И.Т.О.Н.-ов”. В целом – я не сильно скучаю по атмосфере детских учебных заведений, где обитают несознательные еще люди, обретающиеся не по своей воле в несамостоятельно выбранных условиях.
Я обрела там Гарри и Рона. Уже за одно это – естественно, не считая знаний, которые мне подарили возможность получить – я очень люблю Хогвартс. Возможно, это из-за того, что в детстве я была склонна к излишнему рефлексированию, а может, из-за того, что детские впечатления часто смазываются и наползают одно на другое, но оба они – и Гарри, и Рон – ассоциируются у меня только с магией и волшебством. Магия у них разнится, и ощущения они дарят разные, но я все равно никогда не могу отделаться от мысли о том, что без этих двоих в моей жизни пропадет волшебство, погаснет искра, да и сама я как-то потухну.
В марте этого года в нашей жизни наконец-то все устаканилось. Впервые мы затронули эту тему еще на Рождество, за кружкой сливочного пива в Хогсмиде, вспоминая старые школьные деньки. Тогда я ненавязчиво дала Гарри понять, что хотела бы обсудить наши постоянные переглядывания, что мы все втроем чувствуем постоянно нарастающее напряжение. Он смешался, ему явно не хотелось об этом говорить вслух, и я почувствовала покалывание в груди от того, как явственно он мучился – и мне хотелось встать, ударить кружкой о стол, пробасить в дурацком духе Уизли: “Да брось, старина, прекрати ты терзания, все ж путем!”
А вместо этого я только села к нему ближе и положила голову на плечо, как в незапамятные военные времена, пытаясь одновременно и дать, и получить поддержку. Он, кажется, даже не осознал, что приобнял меня за плечи, прижал к себе, попытался спрятать в своих объятиях от всего дурного – а то, что случилось потом, можно объяснить только дурманом на двоих, потому что этот поцелуй уволок нас в туман и заставил забыть.
А когда я открыла глаза, случилось невероятное: я увидела Рона, сидящего напротив. Он спокойно пил свое пиво, смотрел на нас очень невозмутимо, и я не могла разглядеть в нем ревности или бешенства, как ни старалась – а ведь обычно их видно мгновенно.
Гарри редко краснеет, но в этот момент его уши, видно, принадлежали Рону, ведь запылали они слишком ярко; я тоже пыталась отвести взгляд, но глаза Рона притягивали его, и что твой кролик перед удавом, я продолжала смотреть. Невероятность разворачивалась все дальше, и я машинально ущипнула себя за руку, чтобы поверить в то, что услышала.
“Это ведь любовь, да?” уточнил Рон, сделал еще глоток пива, бросил мадам Розмерте мешочек с монетками, заказывая еще круг на троих. Я нечасто слышу это слово из его уст, мне казалось, что я сплю под влиянием диковинной травки откуда-то из Аравии. Гарри сжал мою ладонь, и я молча кивнула, не отрывая взгляда от чуть расширившихся зрачков Рона – а он только пожал плечами.
“Тогда будь счастлива”. Он остался сидеть на своем месте, сделал глоток из новой кружки, что принесла Розмерта и деликатно тихо поставила на стол, а я тряхнула волосами, пытаясь понять, что же случилось только что. Тот Рон, которого я знала, в такой момент бы встал и ушел, оставив в воздухе висеть повышенную интонацию последнего слова, злую, рассерженную. Тот Рон, который сидел напротив, был абсолютно умиротворен и даже улыбался. Наверное, это меня ошеломило сильно, потому что даже речевой аппарат отказал мне во внятности.
“С... с Гарри?” спросила я, таращась на Рона, что был так не похож на самого себя.
“С обоими”, пожал он плечами вновь и допил свое пиво, затем нахально делая глоток из моей кружки. Гарри посмотрел на него в изумленном страхе, и я видела, как они долго изучали друг друга, словно пантеры, готовые броситься друг на друга. В повисшей над столом тишине голос Гарри прозвучал внезапно медиатором. Он нашел единственные слова, что подходили к ситуации.
“Спасибо... за счастье”.
Рон звонко расхохотался в ответ и звякнул свежей кружкой о кружку Гарри, предложил ему выпить – и развязал нам руки. Я смутно помню, как мы выходили из бара в тот вечер, как любовались звездами на чистом небе, как Гарри галантно накинул свою мантию мне на плечи, а Рон грел мои ладони, дыша на них легким карамельным ароматом пива. Мы чуть опьянели тогда – от счастья, от радости, от покоя, и, кажется, я кружилась по маленькой полянке в рощице, смеялась, целовала обоих.
Проснулась я на следующее утро с Гарри в его клетушке в Вест-Энде.
Часть четвертая, рассказанная Гарри Поттером: Гермиона и я
Я помню первый день, что Гермиона провела в моей квартирке. Стоял жаркий июнь, и Рон, которого отправили собирать фольклорный материал об ужасающих иллюзиях в Уэльс, отправил ее ко мне сам – уже стоя на вокзале, хлопнул меня по плечу, подмигнул. Понизил голос и внезапно шутливо поделился: “У нее белье есть в сеточку, с кружевами, попроси надеть – я, когда его вижу, вдруг вспоминаю, что Гермиона чертовски красивая”. А потом он вскочил в поезд и уехал, оставив нас стоять на перроне в неловком молчании.
Кажется, я тогда спросил: “Ну что, ко мне?”
Гермиона неловко захихикала и сказала, что прозвучало это, как неловкая попытка к ней подклеиться. Мол, что она бы после таких слов от незнакомца никуда не пошла – а потом просто взяла меня за руку и аппарировала в Вест-Энд, к черному входу в здание.
Я помню, как нетерпеливо я сдергивал с нее кофточку, как уставился на ее высокую грудь в зачарованном ошеломлении, с какой жадностью я набросился на нежную, мягкую кожу у нее на животе. В тот момент мне казалось, что не было ничего милее ее пупка, той маленькой впадинки на боку, обозначающей ее красивую, четкую талию, изгибающую линии ее тела к бедру, тех слегка, совсем чуть-чуть выступающих косточек, что прятались под ее юбкой. Кажется, она тогда чуть взвизгивала от прикосновений моих ледяных от волнения рук. Мы торопливо целовались, словно нам было, куда спешить, пытались насытиться друг другом, царапали друг другу плечи и приводили волосы в полнейший хаос, цепляясь друг за друга так, словно можно было слиться еще жарче.
Я помню тот момент, когда впервые вошел в нее. Гермиона – узкая, словно девчонка-азиатка, тесно обхватывающая член своими тугими, горячими стенками, командующая даже в такой беззащитной позиции, бесстыдно подмахивающая попой. Она распаляла меня все сильнее своими укусами за плечи, она запрокидывала голову и давала мне возможность целовать ее нежную шею, она пыталась забрать в себя больше моего члена, положить мою руку на свой клитор, просила и умоляла приласкать ее грудь. Гермиона говорила и объясняла все даже в постели, и я помню свою первую очарованность ее неприкрытым желанием сделать эту любовь между нами все более страстной, горячей, нетерпимой к условностям и эфемерности. Я дразнил ее медлительностью, неторопливо покусывал соски и выходил из нее целиком, затем вновь врываясь в тесное, жаркое влагалище – и сходил с ума от ее запаха, тонкой смеси духов и кислинки возбуждения, от ее пронзительного взгляда и улыбки на губах, которая не сходила ни на секунду. Мы кончили почти одновременно, хоть мне это и стоило больших усилий, и я упал рядом с ней на кровать. Мы оба пытались дышать ровнее, и именно в тот момент я наткнулся в голове на мысль об очередном открытии: я чувствовал себя любимым. Эта возможность любить ту, что любила меня в ответ, необходимость видеть ее, слышать ее, дышать ею, она приводила меня в экстаз и возбуждала не хуже вида ее упругих грудок.
В тот день мы еще дважды набрасывались друг на друга столь страстно; в одном был виноват я, застанный ею врасплох за мытьем посуды, когда она шутливо ухватила меня за голый зад и, приподнявшись на цыпочки, игриво поцеловала в шею; но вина за второй раз лежала точно на ней – надевать мою рубашку, в которой она утонула мгновенно, было совершенно запрещенным приемом; впрочем, ловить ее за талию и нести в кровать было, наверное, необязательно – но ведь наблюдать за тем, как очаровательно она пытается освободиться, дергает ногами и в наигранном возмущении старается поймать меня затем в объятия, того стоило?
Солнце уже садилось, а я все никак не мог поверить, что Гермиона – здесь, что это ее духами пахнет в моей ванной, что это ее руки лежат на моей груди, что это она щекотно дышит мне в шею в легкой дреме. Тогда я и понял, что был абсолютно счастлив.
Часть пятая, рассказанная Гермионой Грейнджер: Гарри и Рон
В то утро записка от Гарри застала нас врасплох. Мы пили чай – вернее, его пил Рон, а я сидела у него на коленях и пыталась не ерзать: несмотря на то, что многие могли бы подумать о Роне как о консерваторе, в постели он весьма изобретательный и похож скорее на Фреда и Джорджа в страсти придумывать новые способы меня поддразнить. Вот и предыдущим вечером он принес домой затейливую двойную игрушку, которую оставил “на утро”, сдержал обещание примерно на рассвете, ввел ее в меня, а потом натянул трусы и попросил чаю.
В общем, мы сидели в этой уже довольно напряженной – для меня, по крайней мере – позе, когда сова Гарри влетела в окно и уронила мне на колени записку. До сих пор дословно помню ее текст – и то, какими растерянными казались буквы, словно я могла видеть воочию Гарри, царапающего строки на пергаменте.
Мой чердак заколотили наглухо. Я могу у вас перекантоваться пару дней? В аврорате нельзя – проверка сверху на этой неделе. Не в Хогвартс же ехать...
Он даже не подписался, видимо, и так знал, что мы распознаем сову. Рон тогда едва не поперхнулся чаем, смотрел на меня долго, молчал, раздумывал.
Естественно, год назад он бы вспылил, поссорился с Гарри раз и навсегда за подобное предположение. Но год назад и мы еще не знали, что Рон способен принять нашу с Гарри любовь как факт, не противостоять ей, а понять ее как данность между двумя близкими ему людьми. Впрочем, я все равно, наверное, даже тогда недооценивала Рона, за что испытала жгучий стыд в следующее же мгновение, когда он встал со стула, подгоняя меня шлепком по бедру, и потянулся: “Ну что, пошли поможем Гарри с вещами?”
В тот момент я не смогла сдержать своего возбуждения его умом, его тонкостью, его чувственностью, что по сей день могла наблюдать только я. Я кинулась Рону на шею, обняла его крепко-крепко и звонко поцеловала в губы, глядя прямо в глаза человеку, которого раньше считала поверхностным. Рону не нужно было тогда говорить вслух, почему он принял это решение, я понимала его и без слов, и я видела, что порой он до сих пор кривился и болезненно морщился при упоминании нашей с Гарри связи. Он заботился о нас двоих, и он искренне нас любил, но в тот момент он относился к нам по-разному, и этим веяло от него – хоть и заметно это было только мне.
Уже вечером, когда Гарри начал стелить себе на диване, приманивая из уменьшенного чемодана простыню и расправляя ее, Рон твердо проговорил: “Идем в спальню”. И я видела, как нелегко ему это далось, как перешагнул он через себя в этом стремлении – и как мгновенно ему полегчало, когда Гарри улыбнулся с невероятной, светящейся благодарностью. Мое сердце кольнуло осознание того, как близки мы все были друг другу, как открыты были Гарри и Рон в проявлениях своих чувств, как они не боялись улыбаться вот так – открыто.
Мы лежали втроем на кровати, что Рон сам трансфигурировал из нашей большой и запасной раскладушки, смотрели в потолок, на котором он сотворил иллюзию звездного неба, и предавались мечтам. Я сжимала руками их ладони и молчала – молчала, не в силах признаться, какой счастливой делали меня они оба.
Гарри поднял руку и указал на Большую медведицу, хрипло шепнув мне: “Видишь медведицу или ковш?”
А ответил за меня Рон, хмыкнув так же сипло почему-то: “Медведицу”.
После я чувствовала лишь четыре их сильных руки, стягивающих с меня мою ночную рубашку, слышала их частое дыхание, чувствовала их губы, пальцы, члены на себе. В ту ночь я стыдливо закрыла глаза, предпочитая не знать, кого из двоих я ласкала, а который вынужден наблюдать; один из них погладил меня по губам кончиками пальцев, ненавязчиво предлагая минет, тогда как второй вошел в меня сзади, придерживая за бедра, растягивая вагину и становясь ровно под таким углом, чтобы заполнить меня целиком, коснуться внутри меня матки, прижать к себе в единственно тесном слиянии. Все то, что было дальше, было для меня залито горящим красным маревом возбуждения, пропитано влажностью простыней и запахом мускуса. Я отважилась открыть глаза только через несколько минут после очередного оргазма, глядя на Гарри и Рона из-под ресниц – и понимая, что они слились в поцелуе, жестком, грубом, поддрачивая члены друг друга руками и, кажется, даже не осознавая, что делали в своем остервенелом желании доставить друг другу удовольствие. Я лежала ровно под ними, глядя на них в осоловелом дурмане, и слушала ровное выстукивание собственного сердца, что говорило мне об уравновешенной, наконец, любви.
Часть шестая, рассказанная Гарри Поттером: Рон и я
Ожидал ли я, что когда-либо поцелую Рона вот так, в губы? Думал ли, что прикоснусь к его члену в ожидании стона, вздоха, тихого вскрика, какого-либо одобрения?
В ту ночь, когда Гермиона откинулась на подушки с жалобным стоном “Хватит”, мы оба видели, что ничего нам двоим не хватит, что нам нужно как минимум кончить, чтобы успокоиться и лечь обратно в кровать. Я не помню, кто сделал первое движение навстречу, да и не важно это уже – помню лишь, как остро возбудил меня его поцелуй, как нетерпеливо вжался я членом в его руку и жадно стал водить руками по его телу, чтобы наткнуться на член тоже. В тот момент мне было плевать – на все, кроме упоения, наслаждения, счастья, слишком большого, чтобы вместиться в одного меня; я любил, и любили меня, и внезапно меня прошила мысль о том, что, в сущности, ничего и не было важно, кроме этого. Мы двое возвышались над лежащей Гермионой, целуясь отчаянно крепко, впиваясь в губы и кусая их так агрессивно, как никогда не смогли бы даже с отвязной, шаловливой нашей любимой – я почему-то был тогда уверен, что только с Роном можно было так дать себе волю, властно стиснуть его ягодицу в ладони и позволить ему сжать мои до боли, до синяков. Я помню, как мы залили спермой живот и бока Гермионы, как упали обессиленно головой ей на грудь с двух сторон. И помню, как шагнул в пропасть, поднимая взгляд на Рона и улыбаясь первым.
Пожалуй, самым счастливым моментом той ночи была его ответная улыбка – усталая, довольная, сонная.
Больше всего я ценю в них их искренность – что в Гермионе, что в Роне. Они оба отдают и выплескивают всех себя, вручают свои сердца на блюде и только затаенно ждут, что ты не растопчешь их лучших побуждений в пыли, не разобьешь в мелкие осколки их надежду на ответное чувство; это плохо заметно, но в глубине души они оба, да и я тоже, остались детьми, что наивно верят во взаимную любовь и проникновенное доверие. Мне всегда казалось и кажется до сих пор, что именно в этой жажде любви мы и сблизились, и нашли друг в друге то, что искали всю жизнь во всем мире. К черту хоркруксы, к Мерлину магию палочек и артефактов, мы любим друг друга, и главное волшебство творится сегодня между нами.
Я засыпаю с этой мыслью – а просыпаюсь от яркого луча солнца, что бьет мне в глаза. Но когда я смотрю, откуда же солнце на северной стороне, оказывается, что то Рон поймал зайчик в маленькое зеркальце Гермионы и теперь пускает его мне в лицо с дерзкой улыбкой, словно подлавливая меня на слабости. Гермиона все еще спит, и мы не решаемся будить ее, умиротворенную, прекрасную в своей расслабленности, только стараясь бесшумно, ловко выскользнуть из кровати. Когда мы приходим в ванную, я смотрю на него вопросительно, пытаясь намекнуть, что мне надо отлить – а он пожимает плечами и встает рядом. Хмыкает только: “Удобно, да, что мы оба парни? Ждать не приходится, а то мне всегда достается последняя очередь, и танцую чечетку у двери, пока Гермиона намывается”.
И будничный тон, которым он это произносит, и его спокойная, уверенная манера говорить, и дурацкие веснушки на плече, складывающиеся в треугольник, внезапно пробуждают во мне чувство, доселе никогда не испытываемое: я чувствую, как во мне зарождается к Рону любовь. Не та любовь к другу, которую я пронес сквозь эти годы, и не та страсть, что была прошлой ночью неутолимым желанием довести его до оргазма – нет, именно сейчас, когда мы стоим оба у унитаза и молчим, я чувствую, что я могу быть с ним нежен и груб, ласков и раздражен, сердит и добр, и он примет меня любым, а я смогу радоваться любым его недостаткам, просто потому что он – рядом.
Я даже не успеваю опомниться, как мы уже стоим в душе, как он ненавязчивым, медленным движением смывает с моего бока подсохшую сперму, как мы обнимаемся и долго стоим под водой в тишине, прислушиваясь к журчанию и нашим сердцам. А потом кто-то все же спрашивает – и удивительно, но я не помню, кто: “Ну, и кто зад подставит?”
А потом все происходит как-то само собой, и он входит в меня, даря целую гамму ощущений сначала своими скользкими от смазки пальцами (ну кто бы подумал, что они с Гермионой везде держат любрикант?), а потом и членом, нажимает на простату, плавит меня от удовольствия и скульптурно лепит все, что вздумается, наслаждаясь тем, как меня уносит в неведомые дали его нежность, и как я сдавленно охаю от каждого его толчка, что растягивает мою задницу, как он доводит меня до оргазма, поддрачивая мой член в такт движениям своих бедер, как мне скользко, мокро и безумно хорошо от его спермы внутри меня. Он помогает мне смыть текущую сперму и смазку, оглаживает мою задницу, на удивление не делая это движение пошлым, а потом любящим движением скользит губами по моему плечу, проскальзывая вперед меня и опираясь о стену. Мне не нужно много времени, чтобы возбудиться вновь, я поддаюсь порыву и целую его спину, изучаю его веснушки, нахожу скопление медведицы и смеюсь – а потом настает тот волнительный момент, и я прикасаюсь к его анусу, гляжу на светло-коричневую тонкую кожу вокруг, поглаживаю сводящие меня с ума своей тонкостью складочки, бережно смазываю, вхожу... и схожу с ума вновь, на этот раз от его горячей тесноты, он куда уже Гермионы, он настолько плотно захватывает меня в кольцо, что не остается ничего, кроме того, как сдаться и пойти в атаку. Я двигаюсь медленно, даю ему привыкнуть, а он внезапно подается навстречу куда резче и шипит: “Давай еби уже, чего медлишь... донжуан”.
И остается только ожесточенно вбиваться, кусать его за плечи, жарко трахать его так грубо, как никогда бы не позволил себе ни с кем другим, дать своей страсти к огненному, горячему Рону выплеснуться наружу. Когда мы оба кончаем, я от его узости, а он от моей руки на своем члене, мы только обессиленно сползаем вниз и сидим в ванне, сидим долго, приходим в себя, привыкаем к тому, что задницы у обоих теперь раздроченные. Мы глядим друг на друга безо всякой неловкости, улыбаемся – а потом Рон как-то даже несмело у меня спрашивает: “Это ведь любовь, да?”
Часть седьмая, рассказанная Роном Уизли: Гарри Поттер, Гермиона Грейнджер и я
Нас – трое. Мог ли я когда-либо подумать, что все так обернется?
Вряд ли, это для меня слишком ново, непривычно, необычно. Сначала я думал, что это – одна из иллюзий, что вот-вот я очнусь и окажусь отцом семейства, что Гермиона будет беременна, Гарри будет женат на Джин, что мы будем дружной большой семьей. Я, правда, хотел этого.
Но оглядываясь на то, как сложились карты в руках у фокусницы-Судьбы, я понимаю, что это – наиболее логичное развитие событий. Будь парой лишь мы с Гермионой, лишь они с Гарри, или даже мы с ним, ничего бы не вышло, мы развалились бы, что твой карточный домик, разлетелись бы в разные стороны, как опавшие лепестки.
То, как мы живем сейчас, вряд ли можно назвать хоть сколько-нибудь обычным укладом. Мы с Гарри любим Гермиону, они с Гермионой любят меня, ну а мы с Гермионой любим Гарри, и каждый из нас чувствует себя ровно там, где должен быть – меж двух любящих и любимых людей.
Бывают ли у нас ссоры? Да, конечно, как и у всех молодых людей, что только начинают вести совместный быт. Но никогда еще нам не было плохо в постели. Скучно – возможно, иногда, когда мы делаем это “на отъебись”, чтобы только удовлетворить похоть; приземленно – довольно часто, потому что из нас троих о чистоте как духовной, так и телесной больше всех печется только Гермиона; буднично – порой бывает, потому что даже у нашей с Гарри фантазии есть пределы. Но нам не бывает плохо друг с другом.
Кто мы друг другу? Я не знаю. Мы давно уже больше, чем друзья, это намного старше, чем наша настоящая любовь; мы не семья для большинства окружающих людей, ведь семья – это когда двое, да? Наверное, многие назвали бы нас любовниками, но для нас это слишком поверхностно.
Будут ли у нас дети? Скорее всего, и я лично буду счастлив сказать им – вы дети настоящей любви, которую познать нам помогли случайные взгляды, честность и парочка найденных совместно хоркруксов.
А что будет дальше? Да Мерлин его знает. Знаю только одно – по своей воле я никогда не перестану любить Гарри Поттера и Гермиону Грейнджер.
И это стечение обстоятельств, каким бы неожиданным оно ни было, для меня стало счастьем.
Код для Обзоров:
Фанфик по заявке №23
Рон Уизли/Гарри Поттер/Гермиона Грейнджер. А-. Это - наиболее логичное развитие событий.
Название: Serendipity
Автор: Megumi
Бета: Jalina ( :JaDa:)
Рейтинг: R
Тип: слеш, гет
Пейринг: Рон Уизли/Гарри Поттер/Гермиона Грейнджер
Жанр: романc, флафф, POV героев
Аннотация: Это – наиболее логичное развитие событий. Они были слишком близки друг с другом, чтобы остановиться. Друзья они, любовники или семья – покажет время, а сейчас расставлять красные флажки еще не пришла пора. В этой истории они сами расскажут, как трех человек свяжет любовь, которая и движет всем в их жизни по сей день.
Отказ: персонажи и мир принадлежат Джоан Роулинг, мой лишь сюжет
Комментарий: написано на Фест редких пейрингов «I Believe»
Предупреждения: нецензурная лексика, легкий ООС.
Статус: закончен
SerendipitySerendipity
Часть первая, рассказанная Гарри Поттером: Гермиона Грейнджер и Рон Уизли
Гермиона и Рон дополняют друг друга. Наверное, в моем сознании они слились в единое целое еще в тот первый месяц после окончания Хогвартса, тот жаркий июль, когда мы без умолку делились друг с другом планами, гуляли по Косому переулку, обедали мороженым у Фортескью и беззаботно пытались найти себе жилье в Лондоне. Гермиона хотела пойти учиться в Университет, а Рон тогда передумал идти в школу авроров и решил доучиться в профессиональном колледже магических иллюзионистов, чтобы потом работать с близнецами. Тогда же они начали чувствовать этот жест, который было трудно не заметить: они держались за руки всегда, когда были рядом, когда им нужна была поддержка друг друга.
Не поймите меня неправильно, они не переставали быть моими друзьями ни на минуту. Мы и в тот месяц не лишились ощущения трио, в котором каждый ведет свою партию, нет. Гермиона и Рон были по-прежнему верными моими союзниками, и именно благодаря им я не бросил свою затею с авроратом и сдал в итоге этот экзамен (пусть и были мои страдания поистине мученическими ближе к концу аврорской школы). Просто в тот месяц мне пришлось быть осторожным. Я не хотел стать третьим лишним, я не хотел чувствовать эту неловкость всякий раз, когда Рон приобнимает так интимно Гермиону за талию, целует в щеку, а та заливается смущенным румянцем. Одно время я думал, что, пока Джинни рядом, у меня получится придерживаться линии двойных свиданий, а потом – семейной дружбы. Правда, потом эта иллюзия растворилась, прямо когда Джин посмотрела на меня виновато в ресторане, дотронулась до руки и произнесла негромко: “Давай расстанемся?”
У нее не было причин хотеть этих отношений, правда - я постоянно пропадал в аврорате, а свободное время предпочитал проводить с Роном и Гермионой, которые никогда не были против пойти в бар и расслабиться, сочувственно выслушать рассказ о моих тяготах службы, похлопать по плечу и рассказать пару анекдотов – у меня почему-то не лежала душа к тому, чтобы сесть рядом с Джин и пожаловаться ей на свои лишения, а потом смотреть, как она сердито сдвигает брови и молвит что-то вроде: “Соберись, тряпка, будь мужчиной”.
С Гермионой и Роном этих проблем не возникало, потому что и фразы-то не было – я никогда не слышал от них упреков или укоризненных вздохов о том, что я как-то не соответствую их представлениям о Гарри Поттере. Они просто принимают меня таким, какой я есть, и смотрят они на меня одинаковым взглядом, словно у них две пары одинаковых очков, которые удивительно похожи на мои.
В тот месяц, когда я пытался приглашать Джин на наши посиделки, у нас толком ничего не вышло – мы втроем смеялись и рассказывали наперебой истории из своих учебных заведений, а Джинни мялась и пыталась вставить пару слов о Хогвартсе, иногда сердито хмурилась, когда Рон пытался пошлить, а в конце вечера обычно извинялась и быстро удалялась. Ей не нравилось выпивать с нами, она не понимала наших шуток, да и ценности были какими-то разными, если честно. Наверное, из-за этого осознания я и пришел к тому состоянию, когда я часами мог лежать на кровати и смотреть в потолок, перебирая в памяти моменты неловких пауз и расслабленного дружеского хохота. Тогда я и открыл для себя это случайное, совершенно неожиданное понимание: я никогда не буду для своих друзей третьим лишним, если я перестану воспринимать их близость как нечто, куда мне доступа нет. Перед глазами у меня стояли лукавый взгляд Гермионы и одобрительная усмешка Рона в момент их объятий, когда я, наконец, понял – если они позволяют мне это видеть, то я допущен в эту святая святых.
Возможно, подумай я так на год ранее, я бы отмел эту мысль как слишком слабую, даже женственную, но на самом деле у меня всколыхнулось что-то в груди, когда я подумал о своих друзьях – самых близких, на самом-то деле. Тогда я и совершил это открытие: Рон и Гермиона, какими бы они ни были близкими друг с другом, никогда не смогут понять, насколько ценный подарок сделали мне своей любовью.
И в очередной раз тогда я улыбнулся, вспомнив, что Дамблдор был прав: любовь защищает нас всегда, даже если человек, дарящий ее, не с нами.
Часть вторая, рассказанная Роном Уизли: Гермиона Грейнджер и Гарри Поттер
Впервые я заметил тот взгляд в декабре, незадолго до Рождества. Гермиона проводила Гарри глазами и долго еще смотрела на нашу входную дверь, хоть и держала руки на моих, хоть я и обнимал ее сзади, как она любит. Мне не понравился этот взгляд тогда – да и кому вообще понравится, когда тот, кого любишь, смотрит в другую сторону?
Помню, я тогда спросил у нее, что происходит – а она неловко отшутилась. В постели в ту ночь, отдышавшись и прильнув ко мне, она начала говорить – негромко, словно боялась меня разбудить. А я только делал вид, что сплю, и, кажется, она об этом догадывалась, потому что те ее слова были предназначены не для стен – для меня.
“Я люблю тебя, Рон”. Это я знал и так, но улыбку сдержать не смог – возможно, это меня и выдало, потому что продолжила Гермиона чуть громче. “Я люблю тебя, и поэтому хочу быть откровенной. Я запуталась...”
Я редко слышу в ее голосе эту жалобную интонацию, да и слова эти с ее губ слетают крайне редко – в конце концов, это ведь Гермиона, та-самая-всезнайка, уверенная в себе молодая женщина, которую даже я и даже в мыслях не могу представить “девушкой”. Тем острее я чувствую эти ее слова, тем напряженнее они заставляют меня вслушиваться в поток мыслей.
“Что-то не так, что-то со мной происходит, когда Гарри рядом. Я знаю, что ты ревнив, но дослушай, пожалуйста”.
Она молчит долгое время, словно собирается открыть мне секрет мадридского двора. Да знаю я все, знаю, Мерлин вас двоих дери, вижу, не слепой – и то, как Гарри иногда на тебе задерживает взгляд, и то, как ты отдергиваешь руки.
Мне больно слышать от тебя, Гермиона, что ты меня любишь, когда я вижу, что вы с Гарри друг с другом ближе, интимнее, доверительнее. Мне больно слышать от тебя эти слова, когда ты все еще тяжело дышишь в нашей с тобой постели.
Я хочу все это сказать, а потом происходит невероятная, счастливая случайность.
“Я никогда от тебя не уйду по собственному желанию. Я люблю тебя, правда, чем хочешь клянусь, Рон. С тобой я чувствую себя в безопасности, с тобой я могу делиться всеми своими страхами и надеждами, и для меня это самая настоящая любовь”.
Хочется наброситься на нее, поцеловать, заорать на весь Косой – да, да, да! Для меня она тоже такая! Я тоже хочу тебе доверять, я хочу с тобой жить, я хочу делить с тобой все, Гермиона, вплоть до волшебной палочки!
Но я держусь, потому что люблю. Я молчу, почти что усилием воли сдвигаю губы вместе и продолжаю дышать ровно и неглубоко, как во время создания иллюзии.
“Но... я хочу, чтобы ты знал, что, когда Гарри рядом, меня что-то колет. В сердце, если так можно выразиться”, она делает паузу и прячет лицо у меня на груди, обнимает как-то так тепло и беззащитно, что у меня и в мыслях теперь нет побуждения отвечать, желания напуститься на нее с упреками. Сейчас мне Гермиону хочется защитить, помочь разобраться, утешить.
“Я поговорю с ним на выходных. Спрошу, что мы будем с этим делать... и я хочу, чтобы ты присутствовал”, она говорит это уже увереннее, в голосе слышна дневная Гермиона, не позволяющая себе быть слабой. Кажется, это решение, которое она приняла сама, придает ей сил, чтобы уснуть спокойно, так что я не знаю, слышит ли она мой ответ.
“Я непременно буду, Гермиона”, шепчу я и запускаю пальцы в ее волосы, ласково перебираю пряди ее упругих кудрей, улыбаюсь в ее макушку. С тем, как быстро Гермиона принимает решения, как доверчиво она полагается на мое согласие и одобрение, чтобы двигаться дальше, мне редко приходится чувствовать себя по-настоящему ответственным за что-либо в ее жизни, и подобные моменты, когда мы с ней приходим к равновесию, меня что-то словно отпускает, падает со спины груз. Засыпаю я в ту ночь с ощущением, что, даже если два моих лучших друга решат стать ближе, даже если Гермиона попытается со мной договориться о какого-то рода условном делении ее на нас двоих, на меня и Гарри – я вряд ли буду протестовать.
Часть третья, рассказанная Гермионой Грейнджер: Гарри и я
Страх быть непонятой – самый большой в моей жизни. Еще до того, как я прибыла в Хогвартс, до того, как узнала, что принадлежу к миру магии, я уже была своего рода изгоем. В первом классе начальной школы я начала свой первый день учебы с того, что уткнулась в напечатанную на форзаце старого учебника периодическую систему элементов и стала ее читать – вслух, но не очень громко. Тогда я надеялась, что другие дети восхитятся тем, как я умна, спросят, что это такое я читаю, попросят объяснить. Этого не произошло.
Взамен меня наградили званием “всезнайки”, “заучки” и еще кого-то.
В Хогвартсе изменилось немногое. Большинство продолжало за глаза называть меня задротом, и я знала, что меня считают занудой и правильной “хорошей девочкой”. Возможно, тот удар, который я подарила выскочке Малфою, что-то и изменил в их глазах, но не сильно – даже на выпускном я услышала о себе, что “зазналась из-за превосходных Т.Р.И.Т.О.Н.-ов”. В целом – я не сильно скучаю по атмосфере детских учебных заведений, где обитают несознательные еще люди, обретающиеся не по своей воле в несамостоятельно выбранных условиях.
Я обрела там Гарри и Рона. Уже за одно это – естественно, не считая знаний, которые мне подарили возможность получить – я очень люблю Хогвартс. Возможно, это из-за того, что в детстве я была склонна к излишнему рефлексированию, а может, из-за того, что детские впечатления часто смазываются и наползают одно на другое, но оба они – и Гарри, и Рон – ассоциируются у меня только с магией и волшебством. Магия у них разнится, и ощущения они дарят разные, но я все равно никогда не могу отделаться от мысли о том, что без этих двоих в моей жизни пропадет волшебство, погаснет искра, да и сама я как-то потухну.
В марте этого года в нашей жизни наконец-то все устаканилось. Впервые мы затронули эту тему еще на Рождество, за кружкой сливочного пива в Хогсмиде, вспоминая старые школьные деньки. Тогда я ненавязчиво дала Гарри понять, что хотела бы обсудить наши постоянные переглядывания, что мы все втроем чувствуем постоянно нарастающее напряжение. Он смешался, ему явно не хотелось об этом говорить вслух, и я почувствовала покалывание в груди от того, как явственно он мучился – и мне хотелось встать, ударить кружкой о стол, пробасить в дурацком духе Уизли: “Да брось, старина, прекрати ты терзания, все ж путем!”
А вместо этого я только села к нему ближе и положила голову на плечо, как в незапамятные военные времена, пытаясь одновременно и дать, и получить поддержку. Он, кажется, даже не осознал, что приобнял меня за плечи, прижал к себе, попытался спрятать в своих объятиях от всего дурного – а то, что случилось потом, можно объяснить только дурманом на двоих, потому что этот поцелуй уволок нас в туман и заставил забыть.
А когда я открыла глаза, случилось невероятное: я увидела Рона, сидящего напротив. Он спокойно пил свое пиво, смотрел на нас очень невозмутимо, и я не могла разглядеть в нем ревности или бешенства, как ни старалась – а ведь обычно их видно мгновенно.
Гарри редко краснеет, но в этот момент его уши, видно, принадлежали Рону, ведь запылали они слишком ярко; я тоже пыталась отвести взгляд, но глаза Рона притягивали его, и что твой кролик перед удавом, я продолжала смотреть. Невероятность разворачивалась все дальше, и я машинально ущипнула себя за руку, чтобы поверить в то, что услышала.
“Это ведь любовь, да?” уточнил Рон, сделал еще глоток пива, бросил мадам Розмерте мешочек с монетками, заказывая еще круг на троих. Я нечасто слышу это слово из его уст, мне казалось, что я сплю под влиянием диковинной травки откуда-то из Аравии. Гарри сжал мою ладонь, и я молча кивнула, не отрывая взгляда от чуть расширившихся зрачков Рона – а он только пожал плечами.
“Тогда будь счастлива”. Он остался сидеть на своем месте, сделал глоток из новой кружки, что принесла Розмерта и деликатно тихо поставила на стол, а я тряхнула волосами, пытаясь понять, что же случилось только что. Тот Рон, которого я знала, в такой момент бы встал и ушел, оставив в воздухе висеть повышенную интонацию последнего слова, злую, рассерженную. Тот Рон, который сидел напротив, был абсолютно умиротворен и даже улыбался. Наверное, это меня ошеломило сильно, потому что даже речевой аппарат отказал мне во внятности.
“С... с Гарри?” спросила я, таращась на Рона, что был так не похож на самого себя.
“С обоими”, пожал он плечами вновь и допил свое пиво, затем нахально делая глоток из моей кружки. Гарри посмотрел на него в изумленном страхе, и я видела, как они долго изучали друг друга, словно пантеры, готовые броситься друг на друга. В повисшей над столом тишине голос Гарри прозвучал внезапно медиатором. Он нашел единственные слова, что подходили к ситуации.
“Спасибо... за счастье”.
Рон звонко расхохотался в ответ и звякнул свежей кружкой о кружку Гарри, предложил ему выпить – и развязал нам руки. Я смутно помню, как мы выходили из бара в тот вечер, как любовались звездами на чистом небе, как Гарри галантно накинул свою мантию мне на плечи, а Рон грел мои ладони, дыша на них легким карамельным ароматом пива. Мы чуть опьянели тогда – от счастья, от радости, от покоя, и, кажется, я кружилась по маленькой полянке в рощице, смеялась, целовала обоих.
Проснулась я на следующее утро с Гарри в его клетушке в Вест-Энде.
Часть четвертая, рассказанная Гарри Поттером: Гермиона и я
Я помню первый день, что Гермиона провела в моей квартирке. Стоял жаркий июнь, и Рон, которого отправили собирать фольклорный материал об ужасающих иллюзиях в Уэльс, отправил ее ко мне сам – уже стоя на вокзале, хлопнул меня по плечу, подмигнул. Понизил голос и внезапно шутливо поделился: “У нее белье есть в сеточку, с кружевами, попроси надеть – я, когда его вижу, вдруг вспоминаю, что Гермиона чертовски красивая”. А потом он вскочил в поезд и уехал, оставив нас стоять на перроне в неловком молчании.
Кажется, я тогда спросил: “Ну что, ко мне?”
Гермиона неловко захихикала и сказала, что прозвучало это, как неловкая попытка к ней подклеиться. Мол, что она бы после таких слов от незнакомца никуда не пошла – а потом просто взяла меня за руку и аппарировала в Вест-Энд, к черному входу в здание.
Я помню, как нетерпеливо я сдергивал с нее кофточку, как уставился на ее высокую грудь в зачарованном ошеломлении, с какой жадностью я набросился на нежную, мягкую кожу у нее на животе. В тот момент мне казалось, что не было ничего милее ее пупка, той маленькой впадинки на боку, обозначающей ее красивую, четкую талию, изгибающую линии ее тела к бедру, тех слегка, совсем чуть-чуть выступающих косточек, что прятались под ее юбкой. Кажется, она тогда чуть взвизгивала от прикосновений моих ледяных от волнения рук. Мы торопливо целовались, словно нам было, куда спешить, пытались насытиться друг другом, царапали друг другу плечи и приводили волосы в полнейший хаос, цепляясь друг за друга так, словно можно было слиться еще жарче.
Я помню тот момент, когда впервые вошел в нее. Гермиона – узкая, словно девчонка-азиатка, тесно обхватывающая член своими тугими, горячими стенками, командующая даже в такой беззащитной позиции, бесстыдно подмахивающая попой. Она распаляла меня все сильнее своими укусами за плечи, она запрокидывала голову и давала мне возможность целовать ее нежную шею, она пыталась забрать в себя больше моего члена, положить мою руку на свой клитор, просила и умоляла приласкать ее грудь. Гермиона говорила и объясняла все даже в постели, и я помню свою первую очарованность ее неприкрытым желанием сделать эту любовь между нами все более страстной, горячей, нетерпимой к условностям и эфемерности. Я дразнил ее медлительностью, неторопливо покусывал соски и выходил из нее целиком, затем вновь врываясь в тесное, жаркое влагалище – и сходил с ума от ее запаха, тонкой смеси духов и кислинки возбуждения, от ее пронзительного взгляда и улыбки на губах, которая не сходила ни на секунду. Мы кончили почти одновременно, хоть мне это и стоило больших усилий, и я упал рядом с ней на кровать. Мы оба пытались дышать ровнее, и именно в тот момент я наткнулся в голове на мысль об очередном открытии: я чувствовал себя любимым. Эта возможность любить ту, что любила меня в ответ, необходимость видеть ее, слышать ее, дышать ею, она приводила меня в экстаз и возбуждала не хуже вида ее упругих грудок.
В тот день мы еще дважды набрасывались друг на друга столь страстно; в одном был виноват я, застанный ею врасплох за мытьем посуды, когда она шутливо ухватила меня за голый зад и, приподнявшись на цыпочки, игриво поцеловала в шею; но вина за второй раз лежала точно на ней – надевать мою рубашку, в которой она утонула мгновенно, было совершенно запрещенным приемом; впрочем, ловить ее за талию и нести в кровать было, наверное, необязательно – но ведь наблюдать за тем, как очаровательно она пытается освободиться, дергает ногами и в наигранном возмущении старается поймать меня затем в объятия, того стоило?
Солнце уже садилось, а я все никак не мог поверить, что Гермиона – здесь, что это ее духами пахнет в моей ванной, что это ее руки лежат на моей груди, что это она щекотно дышит мне в шею в легкой дреме. Тогда я и понял, что был абсолютно счастлив.
Часть пятая, рассказанная Гермионой Грейнджер: Гарри и Рон
В то утро записка от Гарри застала нас врасплох. Мы пили чай – вернее, его пил Рон, а я сидела у него на коленях и пыталась не ерзать: несмотря на то, что многие могли бы подумать о Роне как о консерваторе, в постели он весьма изобретательный и похож скорее на Фреда и Джорджа в страсти придумывать новые способы меня поддразнить. Вот и предыдущим вечером он принес домой затейливую двойную игрушку, которую оставил “на утро”, сдержал обещание примерно на рассвете, ввел ее в меня, а потом натянул трусы и попросил чаю.
В общем, мы сидели в этой уже довольно напряженной – для меня, по крайней мере – позе, когда сова Гарри влетела в окно и уронила мне на колени записку. До сих пор дословно помню ее текст – и то, какими растерянными казались буквы, словно я могла видеть воочию Гарри, царапающего строки на пергаменте.
Мой чердак заколотили наглухо. Я могу у вас перекантоваться пару дней? В аврорате нельзя – проверка сверху на этой неделе. Не в Хогвартс же ехать...
Он даже не подписался, видимо, и так знал, что мы распознаем сову. Рон тогда едва не поперхнулся чаем, смотрел на меня долго, молчал, раздумывал.
Естественно, год назад он бы вспылил, поссорился с Гарри раз и навсегда за подобное предположение. Но год назад и мы еще не знали, что Рон способен принять нашу с Гарри любовь как факт, не противостоять ей, а понять ее как данность между двумя близкими ему людьми. Впрочем, я все равно, наверное, даже тогда недооценивала Рона, за что испытала жгучий стыд в следующее же мгновение, когда он встал со стула, подгоняя меня шлепком по бедру, и потянулся: “Ну что, пошли поможем Гарри с вещами?”
В тот момент я не смогла сдержать своего возбуждения его умом, его тонкостью, его чувственностью, что по сей день могла наблюдать только я. Я кинулась Рону на шею, обняла его крепко-крепко и звонко поцеловала в губы, глядя прямо в глаза человеку, которого раньше считала поверхностным. Рону не нужно было тогда говорить вслух, почему он принял это решение, я понимала его и без слов, и я видела, что порой он до сих пор кривился и болезненно морщился при упоминании нашей с Гарри связи. Он заботился о нас двоих, и он искренне нас любил, но в тот момент он относился к нам по-разному, и этим веяло от него – хоть и заметно это было только мне.
Уже вечером, когда Гарри начал стелить себе на диване, приманивая из уменьшенного чемодана простыню и расправляя ее, Рон твердо проговорил: “Идем в спальню”. И я видела, как нелегко ему это далось, как перешагнул он через себя в этом стремлении – и как мгновенно ему полегчало, когда Гарри улыбнулся с невероятной, светящейся благодарностью. Мое сердце кольнуло осознание того, как близки мы все были друг другу, как открыты были Гарри и Рон в проявлениях своих чувств, как они не боялись улыбаться вот так – открыто.
Мы лежали втроем на кровати, что Рон сам трансфигурировал из нашей большой и запасной раскладушки, смотрели в потолок, на котором он сотворил иллюзию звездного неба, и предавались мечтам. Я сжимала руками их ладони и молчала – молчала, не в силах признаться, какой счастливой делали меня они оба.
Гарри поднял руку и указал на Большую медведицу, хрипло шепнув мне: “Видишь медведицу или ковш?”
А ответил за меня Рон, хмыкнув так же сипло почему-то: “Медведицу”.
После я чувствовала лишь четыре их сильных руки, стягивающих с меня мою ночную рубашку, слышала их частое дыхание, чувствовала их губы, пальцы, члены на себе. В ту ночь я стыдливо закрыла глаза, предпочитая не знать, кого из двоих я ласкала, а который вынужден наблюдать; один из них погладил меня по губам кончиками пальцев, ненавязчиво предлагая минет, тогда как второй вошел в меня сзади, придерживая за бедра, растягивая вагину и становясь ровно под таким углом, чтобы заполнить меня целиком, коснуться внутри меня матки, прижать к себе в единственно тесном слиянии. Все то, что было дальше, было для меня залито горящим красным маревом возбуждения, пропитано влажностью простыней и запахом мускуса. Я отважилась открыть глаза только через несколько минут после очередного оргазма, глядя на Гарри и Рона из-под ресниц – и понимая, что они слились в поцелуе, жестком, грубом, поддрачивая члены друг друга руками и, кажется, даже не осознавая, что делали в своем остервенелом желании доставить друг другу удовольствие. Я лежала ровно под ними, глядя на них в осоловелом дурмане, и слушала ровное выстукивание собственного сердца, что говорило мне об уравновешенной, наконец, любви.
Часть шестая, рассказанная Гарри Поттером: Рон и я
Ожидал ли я, что когда-либо поцелую Рона вот так, в губы? Думал ли, что прикоснусь к его члену в ожидании стона, вздоха, тихого вскрика, какого-либо одобрения?
В ту ночь, когда Гермиона откинулась на подушки с жалобным стоном “Хватит”, мы оба видели, что ничего нам двоим не хватит, что нам нужно как минимум кончить, чтобы успокоиться и лечь обратно в кровать. Я не помню, кто сделал первое движение навстречу, да и не важно это уже – помню лишь, как остро возбудил меня его поцелуй, как нетерпеливо вжался я членом в его руку и жадно стал водить руками по его телу, чтобы наткнуться на член тоже. В тот момент мне было плевать – на все, кроме упоения, наслаждения, счастья, слишком большого, чтобы вместиться в одного меня; я любил, и любили меня, и внезапно меня прошила мысль о том, что, в сущности, ничего и не было важно, кроме этого. Мы двое возвышались над лежащей Гермионой, целуясь отчаянно крепко, впиваясь в губы и кусая их так агрессивно, как никогда не смогли бы даже с отвязной, шаловливой нашей любимой – я почему-то был тогда уверен, что только с Роном можно было так дать себе волю, властно стиснуть его ягодицу в ладони и позволить ему сжать мои до боли, до синяков. Я помню, как мы залили спермой живот и бока Гермионы, как упали обессиленно головой ей на грудь с двух сторон. И помню, как шагнул в пропасть, поднимая взгляд на Рона и улыбаясь первым.
Пожалуй, самым счастливым моментом той ночи была его ответная улыбка – усталая, довольная, сонная.
Больше всего я ценю в них их искренность – что в Гермионе, что в Роне. Они оба отдают и выплескивают всех себя, вручают свои сердца на блюде и только затаенно ждут, что ты не растопчешь их лучших побуждений в пыли, не разобьешь в мелкие осколки их надежду на ответное чувство; это плохо заметно, но в глубине души они оба, да и я тоже, остались детьми, что наивно верят во взаимную любовь и проникновенное доверие. Мне всегда казалось и кажется до сих пор, что именно в этой жажде любви мы и сблизились, и нашли друг в друге то, что искали всю жизнь во всем мире. К черту хоркруксы, к Мерлину магию палочек и артефактов, мы любим друг друга, и главное волшебство творится сегодня между нами.
Я засыпаю с этой мыслью – а просыпаюсь от яркого луча солнца, что бьет мне в глаза. Но когда я смотрю, откуда же солнце на северной стороне, оказывается, что то Рон поймал зайчик в маленькое зеркальце Гермионы и теперь пускает его мне в лицо с дерзкой улыбкой, словно подлавливая меня на слабости. Гермиона все еще спит, и мы не решаемся будить ее, умиротворенную, прекрасную в своей расслабленности, только стараясь бесшумно, ловко выскользнуть из кровати. Когда мы приходим в ванную, я смотрю на него вопросительно, пытаясь намекнуть, что мне надо отлить – а он пожимает плечами и встает рядом. Хмыкает только: “Удобно, да, что мы оба парни? Ждать не приходится, а то мне всегда достается последняя очередь, и танцую чечетку у двери, пока Гермиона намывается”.
И будничный тон, которым он это произносит, и его спокойная, уверенная манера говорить, и дурацкие веснушки на плече, складывающиеся в треугольник, внезапно пробуждают во мне чувство, доселе никогда не испытываемое: я чувствую, как во мне зарождается к Рону любовь. Не та любовь к другу, которую я пронес сквозь эти годы, и не та страсть, что была прошлой ночью неутолимым желанием довести его до оргазма – нет, именно сейчас, когда мы стоим оба у унитаза и молчим, я чувствую, что я могу быть с ним нежен и груб, ласков и раздражен, сердит и добр, и он примет меня любым, а я смогу радоваться любым его недостаткам, просто потому что он – рядом.
Я даже не успеваю опомниться, как мы уже стоим в душе, как он ненавязчивым, медленным движением смывает с моего бока подсохшую сперму, как мы обнимаемся и долго стоим под водой в тишине, прислушиваясь к журчанию и нашим сердцам. А потом кто-то все же спрашивает – и удивительно, но я не помню, кто: “Ну, и кто зад подставит?”
А потом все происходит как-то само собой, и он входит в меня, даря целую гамму ощущений сначала своими скользкими от смазки пальцами (ну кто бы подумал, что они с Гермионой везде держат любрикант?), а потом и членом, нажимает на простату, плавит меня от удовольствия и скульптурно лепит все, что вздумается, наслаждаясь тем, как меня уносит в неведомые дали его нежность, и как я сдавленно охаю от каждого его толчка, что растягивает мою задницу, как он доводит меня до оргазма, поддрачивая мой член в такт движениям своих бедер, как мне скользко, мокро и безумно хорошо от его спермы внутри меня. Он помогает мне смыть текущую сперму и смазку, оглаживает мою задницу, на удивление не делая это движение пошлым, а потом любящим движением скользит губами по моему плечу, проскальзывая вперед меня и опираясь о стену. Мне не нужно много времени, чтобы возбудиться вновь, я поддаюсь порыву и целую его спину, изучаю его веснушки, нахожу скопление медведицы и смеюсь – а потом настает тот волнительный момент, и я прикасаюсь к его анусу, гляжу на светло-коричневую тонкую кожу вокруг, поглаживаю сводящие меня с ума своей тонкостью складочки, бережно смазываю, вхожу... и схожу с ума вновь, на этот раз от его горячей тесноты, он куда уже Гермионы, он настолько плотно захватывает меня в кольцо, что не остается ничего, кроме того, как сдаться и пойти в атаку. Я двигаюсь медленно, даю ему привыкнуть, а он внезапно подается навстречу куда резче и шипит: “Давай еби уже, чего медлишь... донжуан”.
И остается только ожесточенно вбиваться, кусать его за плечи, жарко трахать его так грубо, как никогда бы не позволил себе ни с кем другим, дать своей страсти к огненному, горячему Рону выплеснуться наружу. Когда мы оба кончаем, я от его узости, а он от моей руки на своем члене, мы только обессиленно сползаем вниз и сидим в ванне, сидим долго, приходим в себя, привыкаем к тому, что задницы у обоих теперь раздроченные. Мы глядим друг на друга безо всякой неловкости, улыбаемся – а потом Рон как-то даже несмело у меня спрашивает: “Это ведь любовь, да?”
Часть седьмая, рассказанная Роном Уизли: Гарри Поттер, Гермиона Грейнджер и я
Нас – трое. Мог ли я когда-либо подумать, что все так обернется?
Вряд ли, это для меня слишком ново, непривычно, необычно. Сначала я думал, что это – одна из иллюзий, что вот-вот я очнусь и окажусь отцом семейства, что Гермиона будет беременна, Гарри будет женат на Джин, что мы будем дружной большой семьей. Я, правда, хотел этого.
Но оглядываясь на то, как сложились карты в руках у фокусницы-Судьбы, я понимаю, что это – наиболее логичное развитие событий. Будь парой лишь мы с Гермионой, лишь они с Гарри, или даже мы с ним, ничего бы не вышло, мы развалились бы, что твой карточный домик, разлетелись бы в разные стороны, как опавшие лепестки.
То, как мы живем сейчас, вряд ли можно назвать хоть сколько-нибудь обычным укладом. Мы с Гарри любим Гермиону, они с Гермионой любят меня, ну а мы с Гермионой любим Гарри, и каждый из нас чувствует себя ровно там, где должен быть – меж двух любящих и любимых людей.
Бывают ли у нас ссоры? Да, конечно, как и у всех молодых людей, что только начинают вести совместный быт. Но никогда еще нам не было плохо в постели. Скучно – возможно, иногда, когда мы делаем это “на отъебись”, чтобы только удовлетворить похоть; приземленно – довольно часто, потому что из нас троих о чистоте как духовной, так и телесной больше всех печется только Гермиона; буднично – порой бывает, потому что даже у нашей с Гарри фантазии есть пределы. Но нам не бывает плохо друг с другом.
Кто мы друг другу? Я не знаю. Мы давно уже больше, чем друзья, это намного старше, чем наша настоящая любовь; мы не семья для большинства окружающих людей, ведь семья – это когда двое, да? Наверное, многие назвали бы нас любовниками, но для нас это слишком поверхностно.
Будут ли у нас дети? Скорее всего, и я лично буду счастлив сказать им – вы дети настоящей любви, которую познать нам помогли случайные взгляды, честность и парочка найденных совместно хоркруксов.
А что будет дальше? Да Мерлин его знает. Знаю только одно – по своей воле я никогда не перестану любить Гарри Поттера и Гермиону Грейнджер.
И это стечение обстоятельств, каким бы неожиданным оно ни было, для меня стало счастьем.
Код для Обзоров:
-
-
26.11.2013 в 03:17Черт, уже минут десять маюсь как написать. Ладно, буду проще. Для меня такие отношения были бы идеальны.
-
-
26.11.2013 в 03:20*шепотом* я тоже бы никогда не отказалась от тройного союза.